– Потому что, когда я пришел туда вторично, я видел ее дочь и понял со слов последней, что во время болезни Эффи ребенок был или уничтожен, или куда-то спрятан. Однако все полученные от нее сведения были настолько неопределенны и запутаны, что мне не удалось ничего выяснить. А дьявольский характер самой старухи Мардоксон заставляет меня предполагать самое худшее.

– Все это совпадает с тем, что сказала мне моя несчастная сестра, – проговорила Джини. – Но продолжайте ваш рассказ, сэр.

– В одном я твердо уверен: Эффи, будучи в здравом уме, никогда не причинила бы умышленного вреда ни одному живому существу. Но что я мог сделать для ее оправдания? Ничего – и поэтому я направил все свои помыслы на ее спасение. Меня связывала эта проклятая необходимость подавлять свои чувства в отношении старухи Мардоксон, потому что моя жизнь была в руках этой ведьмы; я не дорожил своей жизнью, но ведь от нее зависела и жизнь твоей сестры. Я старался спокойно разговаривать с негодяйкой, я делал вид, что доверяю ей; должен отметить, что мне, но только лично мне, она не раз доказывала свою безграничную преданность. Вначале я не знал, какие меры следует предпринять для освобождения твоей сестры; но потом всеобщее негодование, охватившее жителей Эдинбурга в связи с отменой приговора Портеусу, внушило мне смелую мысль ворваться в тюрьму, с тем чтобы осуществить две цели: вырвать Эффи из лап закона и наказать по заслугам негодяя, который издевался над несчастным Уилсоном даже в час кончины, словно тот был диким индейцем, попавшим в плен к враждебному племени. Я смешался с толпой, когда началось волнение, и так же поступили другие товарищи Уилсона, разочарованные, как и я, тем, что им не удалось насладиться зрелищем казни Портеуса. Все было организовано, и я выбран главарем. Я не чувствовал тогда и не чувствую теперь угрызений совести за то, что мы намеревались сделать и что привели в исполнение.

– О, да простит вас Бог, сэр, и да поможет вам осознать ваши проступки! – воскликнула Джини, придя в ужас от подобной неукротимости чувств.

– Аминь, – ответил Стонтон, – если я заблуждаюсь в моих чувствах. Но повторяю, что, несмотря на мое желание принять участие в этом деле, я не стремился быть в нем главарем, ибо предвидел, что огромная ответственность, которая ляжет на меня в ту ночь, помешает мне оказать должную помощь Эффи. Тем не менее я поручил надежному другу переправить ее в безопасное место, как только наша мрачная процессия покинет тюрьму. Но ни мои торопливые угрозы, с которыми я смог обратиться к ней в этой спешке, ни более настойчивые убеждения моего товарища, разговаривавшего с ней, когда толпа хлынула в другую сторону, не смогли убедить несчастную девушку покинуть тюрьму. Все его доводы не произвели никакого впечатления на обреченную жертву, и он был вынужден оставить ее, чтобы позаботиться о собственной безопасности. Он представил мне все это дело именно так; но, может быть, он убеждал ее не столь настойчиво, как это сделал бы я сам.

– Эффи поступила правильно, оставшись там, – сказала Джини, – и я люблю ее за это еще больше.

– Почему ты так говоришь?

– Вы не поймете меня, сэр, даже если я и объясню вам, почему я так говорю, – ответила Джини, – ибо те, которые жаждут крови своих врагов, не могут испить из Источника Живого.

– Надежды мои, – продолжал Стонтон, – были, таким образом, вторично разбиты. Тогда я решил добиться ее оправдания в суде через твое посредство. Как и где я пытался осуществить этот план, ты, конечно, не забыла. Я не виню тебя за отказ; я убежден, что он был основан на принципах, а не на равнодушии к судьбе твоей сестры. Что же касается меня, то можешь считать меня одержимым: я не знал, к кому обратиться, все мои попытки кончились неудачей, и в этом безнадежном состоянии, преследуемый со всех сторон, я решил использовать в своих целях влиятельное положение моей семьи. Я бежал из Шотландии, я прибыл сюда; мой измученный и несчастный вид вынудил моего отца простить меня, ибо родительские чувства не остывают даже к самым худшим из сыновей. И здесь, терзаемый душевными страданиями, каким не позавидует и осужденный преступник, я ожидал суда над твоей сестрой.

– Не предпринимая никаких шагов, чтобы помочь ей? – спросила Джини.

– До последней минуты я надеялся на благоприятный исход дела; только два дня тому назад роковое известие дошло до меня. Я немедленно принял решение. Я оседлал мою лучшую лошадь, чтобы как можно скорее достичь Лондона и, явившись к сэру Роберту Уолполу, прийти с ним к соглашению: получить помилование твоей сестры за выдачу ему в лице наследника знатного рода Уиллингэмов – знаменитого Джорджа Робертсона, сообщника Уилсона, взломщика Толбутской тюрьмы и прославившегося главаря толпы в деле Портеуса.

– Но разве это признание спасло бы мою сестру? – спросила в удивлении Джини.

– Да, потому что это была бы для них выгодная сделка, – сказал Стонтон. – Королевы любят месть, так же как и их подданные. Ты в своем неведении и не подозреваешь, что это та отрава, которую любят вкушать все – от принца до крестьянина, – а премьер-министры стремятся угодить своим властителям, потакая их страстям. Жизнь никому не известной сельской девушки? Да разве только это! За голову главаря такого дерзкого мятежа, положенную к ногам ее величества, я мог бы потребовать самый драгоценный камень из царской короны – и мне бы наверняка не отказали. Все мои другие планы провалились, но этот удался бы наверняка. Однако Бог справедлив и не удостоил меня этой чести добровольно возместить твоей сестре все зло, которое я ей причинил. Я не проехал и десяти миль, как моя лошадь – самое быстрое и надежное животное в этом краю – оступилась на ровной дороге и упала вместе со мной, словно сраженная пушечным выстрелом. Я получил серьезное повреждение и был доставлен сюда в том плачевном состоянии, в каком ты меня сейчас видишь.

Когда молодой Стонтон закончил свой рассказ, слуга открыл дверь и голосом, который должен был служить скорее сигналом, чем объявлением о посетителе, произнес:

– Его преподобие, сэр, поднимается наверх, чтобы поухаживать за вами.

– Бога ради, Джини, спрячься в том шкафу! – воскликнул Стонтон.

– Нет, сэр, – ответила Джини, – в том, что я нахожусь здесь, нет ничего дурного, и я не стану так позорно скрываться от хозяина дома.

– Но подумай только, – вскричал Джордж Стонтон, – как выглядит…

Прежде чем он закончил фразу, его отец вошел в комнату.

ГЛАВА XXXIV

Когда старший мистер Стонтон вошел в комнату, Джини встала и спокойно поклонилась ему; он был крайне удивлен, застав сына в таком обществе.

– Очевидно, сударыня, – проговорил он, – я ошибся, отнесясь к вам с уважением; мне следовало бы поручить этому молодому человеку, с которым вы уже, очевидно, давно знакомы, выяснить у вас все обстоятельства и выступить в вашу защиту.

– Я оказалась здесь, сама того не желая, – ответила Джини. – Слуга сказал мне, что его господин хочет поговорить со мной.

– Будет мне сейчас взбучка, – пробормотал Томас. – Черт бы ее побрал, чего ради она суется со своей правдой, ведь могла бы сболтнуть первую пришедшую на ум небылицу!

– Джордж, – сказал мистер Стонтон, – если ты теперь, как и прежде, не обладаешь никаким чувством собственного достоинства, ты мог избавить хотя бы своего отца и его дом от такой возмутительной сцены, как эта.

– Клянусь моей жизнью, сэр, моей душой! – воскликнул Джордж, спуская ноги с кровати и пытаясь встать.

– Твоей жизнью! – с печальной суровостью прервал его отец. – А что это была за жизнь? Твоей душой? Увы! Разве ты заботился когда-нибудь о ней? Раньше исправь их, а уж потом клянись ими в знак своей искренности!

– Клянусь моей честью, сэр, вы несправедливы ко мне, – ответил Джордж Стонтон. – Все дурное, что вы говорите о моем прошлом, – правда, но в данном случае вы упрекаете меня незаслуженно. Клянусь честью, что это так!