Мистер Стонтон заговорил с ней очень мягко: несмотря на то, что ее необычное появление в церкви в таком странном и, он должен прибавить, даже позорном обществе могло отвлечь прихожан от церковной службы, ему не хотелось принимать никаких диктуемых долгом мер, пока она сама не расскажет ему о себе.

– Я ведь не только священник, – прибавил он, – но и мировой судья.

– Ваша честь (она ни за что не сказала бы «ваше преподобие»), ваша честь очень добры и вежливы, – вот все, что нашлась ответить бедная Джини на первых порах.

– Кто ты такая, женщина? – спросил священник уже более повелительным тоном. – И что ты делаешь в этих краях и в такой компании? Мы не допускаем сюда бездельников и бродяг.

– Я не бездельница и не бродяга, сэр, – ответила Джини, несколько задетая таким предположением, – я честная шотландская девушка и путешествую по моему личному делу и на мои собственные средства. Но на пути мне очень не повезло – я попала в дурную компанию и была задержана на целую ночь. А та несчастная девушка, у которой ум несколько не в порядке, выпустила меня сегодня утром.

– Дурная компания, – повторил священник. – Боюсь, женщина, что ты не слишком старалась от нее избавиться.

– О нет, сэр, – возразила Джини, – мне всегда внушали дома не заводить пагубных знакомств. Но эти негодные люди были ворами и удержали меня насильно.

– Ворами! – воскликнул мистер Стонтон. – Тогда они, наверно, обокрали тебя?

– Нет, сэр, они ничего у меня не взяли. Они не причинили мне никакого зла – вот только подвергли меня заключению.

Священник пожелал узнать о ее приключении более подробно, и Джини рассказала ему обо всем, что с ней произошло.

– Это необыкновенная и не очень правдоподобная история, женщина, – заметил мистер Стонтон. – Если тебе верить, то вопиющее насилие было совершено без всякой видимой цели. Известен ли тебе закон этой страны, что, если ты подашь на них жалобу, тебе придется еще и потратиться на ведение следствия против них?

Джини не поняла его, и он объяснил, что, по английскому закону, ограбленный или чем-либо оскорбленный человек, невзирая на уже перенесенные им неприятности, должен еще сам позаботиться о ведении следствия против своих обидчиков и оплатить связанные с этим расходы.

Джини сказала, что ее дело в Лондоне не терпит отлагательств и что она хочет только одного: чтобы какой-нибудь джентльмен из чувства христианского сострадания проводил бы ее до ближайшего города, где она сможет достать проводника и лошадей. А что касается судебного разбирательства, то отец ее все равно сочтет, что она не вправе выступать в английском суде, так как эта страна не блюдет Священного писания.

Мистер Стонтон посмотрел на Джини с некоторым удивлением и спросил, не квакер ли ее отец.

– Боже упаси, сэр, – сказала Джини, – он не сектант и не схизматик и никогда не признавал их темных учений, это всем известно.

– А как его зовут? – спросил мистер Стонтон.

– Дэвид Динс, сэр, скотовод из Сент-Леонарда, что около Эдинбурга.

Глубокий стон, донесшийся из приемной, помешал ректору ответить. Воскликнув: «Боже мой! Этот несчастный юноша!» – он оставил Джини одну и поспешно вышел в соседнюю комнату.

По всему дому слышались шум и суета, но никто не входил в библиотеку около часа.

ГЛАВА XXXIII

Пока Джини оставалась одна, она с беспокойством думала о том, как ей следует вести себя далее. Она была полна нетерпения продолжать свой путь, но не решалась отправиться дальше, так как боялась, что находившиеся поблизости старая фурия и ее сообщники могут опять напасть на нее. Из разговора, который она частично подслушала, и из бессвязных признаний Мэдж Уайлдфайр Джини поняла, что стремление старухи остановить ее объяснялось какими-то тайными и мстительными побуждениями. От кого же Джини могла ждать помощи, как не от мистера Стонтона? Самая внешность и поведение священника, казалось, подтверждали ее надежды. Черты его лица, несмотря на выражение глубокой грусти, были красивы; голос и манера разговора отличались мягкостью и благодушием, а так как в молодости он прослужил несколько лет в армии, то сохранил непринужденную искренность, столь характерную для людей военных профессий. Помимо этого, он был человеком духовного звания. Правда, в глазах Джини он был идолопоклонник, окруженный неверными и обреченный на ношение ризы, он вел службу по английскому молитвеннику и, прежде чем произнести проповедь, записывал ее слово в слово; он значительно уступал Боанерджесу Стормхэвену по силе своих легких и по сути излагаемых им доктрин, – и тем не менее Джини казалось, что он отличался самым выгодным образом от прелата Килступа и прочих папистских богословов, известных когда-то ее отцу, которые, облачившись в свои церковные одежды и напившись допьяна, натравливали драгунов на странствующих камеронцев. В доме чувствовалось какое-то волнение, но так как Джини полагала, что о ней все же не забыли, она решила не покидать комнату, где ее оставили, пока кто-нибудь не придет за ней.

Первая вошедшая в библиотеку особа оказалась, к великой радости Джини, одного с ней пола: это была пожилая, добродушного вида женщина, очевидно – экономка. Джини в нескольких словах объяснила ей свое положение и попросила помощи.

Чувство собственного достоинства не позволяло экономке проявить излишнее участие к женщине сомнительной, в ее глазах, репутации, которая искала правосудия в доме ректора; но она была вежлива, хоть и сдержанна.

– С нашим молодым господином, – сказала она, – произошел несчастный случай. Он упал с лошади, и после этого с ним часто бывают обмороки. Как раз сейчас ему стало очень плохо, и поэтому его преподобие не может пока прийти к тебе. Но не беспокойся: как только он освободится, он примет все необходимые и справедливые меры по твоему делу. – После этого она предложила Джини провести ее в комнату, где той следовало оставаться, пока ректор освободится.

Воспользовавшись представившимся случаем, Джини спросила, где она может умыться и переодеться.

Экономка, считавшая чистоплотность и любовь к порядку самыми похвальными человеческими качествами, с радостью согласилась удовлетворить столь разумное желание; и когда Джини, переодевшись в чистое платье, которое она достала из своего узла, появилась вновь перед почтенной дамой, перемена в ее наружности была столь велика, что та едва узнала в этой опрятной, скромной маленькой шотландочке растрепанную и перепачканную путешественницу, весь вид которой говорил об учиненном над нею насилии. Приятно удивленная такой переменой в наружности Джини, миссис Далтон отважилась пригласить ее к обеду; благовоспитанность, с которой Джини вела себя за столом, произвела на экономку столь же благоприятное впечатление.

– Ты ведь умеешь читать эту книгу, не так ли? – спросила после обеда почтенная дама, положив руку на большую Библию.

– Разумеется, мадам, – ответила Джини, удивленная таким вопросом.

– Как мы ни нуждались раньше, но это было первое, чему научил меня мой отец.

– Тем лучше для него, девушка. А то у нас тут всего вдоволь – и дичи и пудингов, – но они не согласятся попоститься и трех часов, даже ради того, чтобы их неучи дети прочитали всю Библию из конца в конец. Возьми эту книгу, милая, и почитай немного вслух, потому что мои глаза слабы стали. Это единственная книга, в которой никогда не встретишь ничего дурного.

Джини едва не поддалась искушению прочитать ей притчу о добром самаритянине, но совесть подсказала ей, что это означало бы использовать Священное писание не для просвещения своего ума, а для воздействия его на окружающих в своих личных, корыстных целях; и, следуя этому безупречному чувству долга, она выбрала главу о пророке Исайе, которую прочитала, несмотря на северное произношение, с таким благоговейным вдохновением, что миссис Далтон слушала с неослабевающим интересом.