Произнося слова приговора вслед за секретарем суда, он поспешно пробормотал, что осужденная Юфимия Динс должна быть отведена обратно в Эдинбургскую темницу и содержаться там до среды… месяца… дня, а в указанный день, между двумя и четырьмя часами пополудни, должна быть доставлена на городскую площадь для свершения над ней смертной казни через повешение. «Таков приговор», – прокаркал думстер.

С этими зловещими словами он исчез, точно адский дух, свершивший свое дело; но ужас, вызванный его появлением, еще долго не рассеивался среди присутствующих.

Осужденная – ибо теперь мы вынуждены так называть ее, – обладавшая более тонкой нервной организацией, чем ее отец и сестра, как оказалось, не уступала им в мужестве. Она выслушала приговор, не дрогнув, и только при появлении думстера закрыла глаза. Когда страшный призрак удалился, она первая нарушила молчание.

– Да простит вам Бог, милорды! – сказала она. – Не прогневайтесь на мои слова: ведь в прощении мы все нуждаемся. Вы решили дело, как вам говорила совесть, и я вас не осуждаю. Хоть я и не убила моего бедного сыночка, но, наверное, свела в могилу отца – это все сегодня видели. Поделом мне, я заслужила и людской суд и Божий – да только Бог к нам милосерднее, чем мы друг к другу.

На этом суд закончился. Толпа устремилась из зала, теснясь и толкаясь так же, как и при входе, и в этой суете позабывая недавние тяжелые впечатления. Судейские чиновники, которые взирают на людское горе с той же профессиональной невозмутимостью, с какой медики относятся к операциям, расходились по домам группами, беседуя о статуте, по которому была осуждена молодая женщина, о ценности улик и убедительности доводов защитников и позволяя себе критиковать даже самого судью.

Женщины из публики, настроенные более сочувственно, негодовали против той части речи судьи, где он, казалось, отнимал у осужденной всякую надежду на помилование.

– Ишь какой! – говорила миссис Хауден. – Готовься, говорит, девушка, к смерти! А ведь сам мистер Джон Кэрк – достойный человек, дай Бог ему здоровья! – и тот сказал, что надо просить о помиловании.

– Так-то оно так, – ответила девица Дамахой, с достоинством выпрямляя свою сухопарую девическую фигуру, – а все же надо бы положить конец этому бесстыдству – рожать незаконных детей! Не успеешь взять мастерицу помоложе, как сейчас же за нею целый хоровод парней – и писцы, и подмастерья, и не знаю уж, кто еще. Только девок в грех вводят и честный дом срамят. Глаза бы не глядели!

– Полно, соседка! – сказала миссис Хауден. – Сам живи и другим не мешай. И мы с вами были молоды, так что же других осуждать за эти делишки?

– То есть как не осуждать? – сказала мисс Дамахой. – Не так уж я стара, миссис Хауден, однако ж об этих делишках, как вы их называете, благодарение богу, ничего не знаю.

– Чего уж за это благодарить! – сказала миссис Хауден, тряхнув головой. – А что до вашего возраста, так, помнится, вы уж были в совершенных летах, когда собрался наш последний парламент, а это было в седьмом году, так что молоденькой вас не назовешь.

Пламдамас, сопровождавший обеих дам, тотчас увидел всю опасность этих хронологических экскурсов и, будучи по природе миролюбив, поспешил перевести разговор на прежнюю тему.

– Насчет прошения о помиловании судья не сказал всего, что ему известно, – заметил он. – У судейских уж всегда где-нибудь закавычка. Только это секрет.

– Что за секрет, что такое, сосед Пламдамас? – разом вскричали миссис Хауден и мисс Дамахой; магическое слово «секрет» оказалось щелочью, которая мгновенно остановила кислое брожение их ссоры.

– А это вам лучше объяснит мистер Сэдлтри; он-то мне и сказал, – ответил Пламдамас, указывая на Сэдлтри, который вел под руку свою плачущую жену.

На заданный ему вопрос Сэдлтри отвечал презрительно:

– Хотят, видите ли, пресечь детоубийства! Неужели англичанам, заклятым нашим врагам, как они названы в «Книге статутов» Глендука, есть дело до того, что шотландцы убивают друг друга? Да им хоть бы мы все друг друга перебили до последнего человека, omnes et singulos note 69 , как говорит мистер Кроссмайлуф. Не в этом дело, а в том, что король с королевой так разгневаны делом Портеуса, что не захотят теперь помиловать ни одного шотландца, хотя бы весь Эдинбург пришлось повесить на одной веревке!

– Убирались бы тогда на свой немецкий огород, как говорит сосед Мак-Кроски, – проворчала миссис Хауден. – Нам таких королей не надо!

– Я слыхала, – вставила мисс Дамахой, – будто король Георг со злости бросил свой парик в камин, когда ему доложили о мятеже.

– А я слыхал, что он это частенько проделывает, – сказал Сэдлтри, – чуть что не по нем.

– Себя, значит, не помнит в гневе, – сказала мисс Дамахой. – Зато его парикмахеру от этого выгода.

– А королева – та чепец изорвала с досады, слыхали? – сказал Пламдамас. – А король будто бы дал пинка сэру Роберту Уолполу – зачем не справился с эдинбуржцами; только неужели король мог позволить себе такую грубость?

– Нет, это правда, – сказал Сэдлтри, – он хотел заодно дать пинка и герцогу Аргайлу.

– Как? ! Самому герцогу? ! – воскликнули все слушатели тоном крайнего изумления.

– Хотел-то хотел, да только кровь Мак-Каллумора этого не стерпела бы. Герцог мог ведь и шпагу пустить в ход.

– Это добрый шотландец; он всегда за нас стоит, – подхватили слушатели.

– Да, он верен и королю и своему отечеству, – продолжал Сэдлтри. – Я бы вам показал кое-что, но для этого попрошу пройти ко мне. О таких делах лучше беседовать inter parietes note 70 .

Проведя соседей в свою мастерскую, он выпроводил подмастерья и, отперев конторку, с важным видом достал оттуда измятый и грязный печатный листок.

– Вот тут у меня новинка, – сказал он, – которая навряд ли есть еще у кого-нибудь во всем городе. Это речь герцога насчет дела Портеуса – только что отпечатана. Сейчас услышите, что говорит о себе Красный Иан note 71 . Мне ее прислали из Лондона. И ведь где продавалась? На дворцовом дворе, под самым носом у короля, куда уж дальше! Кстати, приславший просит возобновить ему какой-то там вексель. Ты уж позаботься, миссис Сэдлтри.

Достойная миссис Сэдлтри так сокрушалась о своей несчастной помощнице, что вначале не слушала мужа и не перебивала его. Однако слова «вексель» и «возобновить» заставили ее встрепенуться; она выхватила у мужа письмо, которое тот протягивал ей, вытерла глаза, надела очки и сквозь набегавшие под очками слезы стала разбирать деловую часть письма; муж ее между тем с большой торжественностью принялся читать выдержки из обращения герцога:

– «Я не министр, никогда им не был и никогда не буду. В свое время я мог им стать, если бы ощущал к этому призвание. Но я благодарю создателя, что он не попустил меня расточить отпущенные мне скромные способности на возню с бумагами и тому подобные бесполезные занятия. С тех пор как я возмужал (а для меня эта пора наступила раньше, чем для многих), я служил моему государю мечом, словом и тем влиянием, какое имею у себя на родине. Мне случалось занимать высокие должности и терять их; но если бы завтра меня лишили и остальных – а я их все честно старался заслужить, – я по-прежнему остался бы верен моему государю до последней пяди родовой земли и до последней капли крови…»

Тут миссис Сэдлтри прервала чтеца:

– Что ж ты со мной делаешь, Сэдлтри? Ты тут себе читаешь про герцога, а этот твой Мартингейл собирается обанкротиться – и пропали тогда наши шестьдесят фунтов! Кто за него платить-то будет – герцог? Так герцог и по своим счетам еще не уплатил с тех пор, как в последний раз был в Ройстоне. Тут за ним набралось до тысячи шотландских фунтов. Конечно, он человек справедливый, я разве что говорю? И деньги его верные, – а только мне сейчас не до герцогов. У нас тут наверху бедная Джини с отцом – не знаю, как с ними быть. А ты еще парнишку оторвал от дела и куда-то услал. Что ему делать на улице? Баловаться с бездельниками? .. Сидите, соседи, я вас не гоню. Я одного боюсь: чтобы мой муженек совсем не спятил со всеми этими судами, да палатами, верхними и нижними, здешними и лондонскими.